Неточные совпадения
Написав несколько
страниц, он ни разу не поставил два раза который; слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как
в «оны дни», когда он мечтал со Штольцем о трудовой
жизни, о путешествии.
Она долго глядит на эту
жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна, забыв опустить занавес. Она берет книгу, развертывает
страницу и опять погружается
в мысль о том, как живут другие.
Ему пришла
в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь
жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит
в самой
жизни, как лежат
в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон
жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную
страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись
в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
Райский еще «серьезнее» занялся хождением
в окрестности, проникал опять
в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал и двух
страниц данных профессором хроник, а писал русскую
жизнь, как она снилась ему
в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев
в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего за квартиру и за стол хозяйке.
Жизнь в бахаревском доме навсегда осталась для Привалова самой светлой
страницей в его воспоминаниях. Все, что он привык уважать и считал лучшим, он соединял
в своем уме с именем Бахаревых.
«
В 1842 я желала, чтоб все
страницы твоего дневника были светлы и безмятежны; прошло три года с тех пор, и, оглянувшись назад, я не жалею, что желание мое не исполнилось, — и наслаждение, и страдание необходимо для полной
жизни, а успокоение ты найдешь
в моей любви к тебе, —
в любви, которой исполнено все существо мое, вся
жизнь моя.
Он вспомнил, что еще
в Москве задумал статью «О прекрасном
в искусстве и
в жизни», и сел за работу. Первую половину тезиса, гласившую, что прекрасное присуще искусству, как обязательный элемент, он, с помощью амплификаций объяснил довольно легко, хотя развитие мысли заняло не больше одной
страницы. Но вторая половина, касавшаяся влияния прекрасного на
жизнь, не давалась, как клад. Как ни поворачивал Бурмакин свою задачу, выходил только голый тезис — и ничего больше. Даже амплификации не приходили на ум.
В одной коротенькой главе,
в три
страницы разгонистого письма, уместилась вся
жизнь генерала Утробина, тогда как об одном пятнадцатилетнем славном губернаторстве можно было бы написать целые томы.
Слишком занятая интимными отношениями, Раиса Павловна с замиранием сердца следила, как раскрывалась
страница любви
в жизни ее фаворитки, забывая о своих собственных делах.
Сразу возникло настойчивое желание помочь этому, помешать тому, забывалось, что вся эта неожиданно открывшаяся
жизнь насквозь бумажная; все забывалось
в колебаниях борьбы, поглощалось чувством радости на одной
странице, чувством огорчения на другой.
Это удивило меня своей правдой, — я стал читать дальше, стоя у слухового окна, я читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева ушли ко всенощной, снес книгу
в кухню и утонул
в желтоватых, изношенных
страницах, подобных осенним листьям; они легко уводили меня
в иную
жизнь, к новым именам и отношениям, показывая мне добрых героев, мрачных злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
С каждой новой книгой эта несхожесть русской
жизни с
жизнью иных стран выступает предо мною все яснее, возбуждая смутную досаду, усиливая подозрение
в правдивости желтых, зачитанных
страниц с грязными углами.
Я оборвал фразу и водрузил трубку на место. Это было внезапным мозговым отвращением к бесцельным словам, какие начал я произносить по инерции. Что переменилось бы, узнай я, куда уехала Биче Сениэль? Итак, она продолжала свой путь, — наверное,
в духе безмятежного приказания
жизни, как это было на набережной, — а я опустился
в кресло, внутренне застегнувшись и пытаясь увлечься книгой, по первым строкам которой видел уже, что предстоит скука счетом из пятисот
страниц.
Вот он
в отставке, и теперь виден весь итог его
жизни: после него не останется ни одной
страницы труда, он совершенно неизвестен, он ничто!
Тригорин(ищет
в книжке).
Страница 121… строки 11 и 12… Вот… (Читает.) «Если тебе когда-нибудь понадобится моя
жизнь, то приди и возьми ее».
Квартальный перемахнул знакомые
страницы и прочитал: «Государыня
в переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом. За сие несообразное сравнение
жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца».
— Никогда! На первых порах он казался оригинальным и возбуждал жалость — вот и все. Он нахален, берет женщину приступом, и это привлекательно. Но не будем говорить о нем. Это печальная
страница моей
жизни. Он уехал
в Россию за деньгами — туда ему и дорога! Я сказала, чтоб он не смел возвращаться.
Немного
страниц посвящено описанию
жизни в Уфе.
Умирать с такою уверенностью
в любви такой женщины, как генеральша, и умирать
в высочайшую минуту, когда это счастие только что сознано и ничем не омрачено — это казалось Подозерову благодатью, незаслуженно заключающей всю его
жизнь прекрасной
страницей.
Что бы я ни описывал
в своих корреспонденциях и фельетонах
в две русские газеты, все это было — по размерам материала, по картинам лондонской
жизни — гораздо обширнее, своеобразнее и внушительнее, чем любая
страница из
жизни другой"столицы мира" — Парижа.
В чем же состоит этот бесспорный этический авторитет избраннейшего учителя
в мире и
жизни? Гервинус посвящает этому разъяснению конечную главу второго тома, около пятидесяти
страниц.
В один месяц готовы две повести. Далекая от мысли отдать их когда-либо на суд публике, я запираю обе рукописи подальше
в моем письменном столе под грудой лекций, ролей и бумаг. Запираю надолго, может быть, на всю
жизнь. Но не вылить моей души
в этих строках, на этих длинных
страницах, я не могла. К этому вынуждала меня какая-то высшая странная сила..
Вот вам, друг мой, история моей
жизни. Как видите, много
в ней печальных
страниц, над которыми вы призадумаетесь. Но не забудьте, что я с благодарностью целую десницу, пославшую мне несколько лет несравненного счастья с моей неоцененной Агнесой и моими добрыми детьми.
Одна русская школьная память, которая затверживает тридцать
страниц, без пропуска единого слова, из вступления во «Всеобщую историю» Шрекка,
в состоянии удержать
в своем мозговом хранилище имена и отчества целой фаланги лиц, о которых вам
в жизни приходилось слышать и с которыми случалось вам говорить или переписываться.
Придворная
жизнь в царствование императрицы Екатерины была рядом балов, спектаклей и празднеств, сменявшихся друг за другом
в каком-то волшебном калейдоскопе.
Страница истории екатерининского царствования не только по придворной
жизни, но и по течению государственных дел представляется потомству какой-то сказкой Шехерезады.
«Частная
жизнь коронованной особы может и не появляться на
страницах истории; но такой небывалый еще выбор лица для государственной должности непременно подвергнет ее осуждению: сама природа, сотворив княгиню женщиной,
в то же время отказала ей
в возможности сделаться директором академии наук. Чувствуя свою неспособность, она сама не захочет быть членом какого-либо ученого общества, даже и
в Риме, где можно приобрести это достоинство за несколько дукатов».